Бояны Белого Креста. А. И. Несмелов
Елена Владимировна Семёнова
В СОЧЕЛЬНИК
Нынче ветер с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка, царапать
И бежит, исчезая во мгле.
С этим ветром, холодным и колким,
Что в окно начинает стучать,-
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.
Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.
И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.
Родников ее недруг не выскреб:
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до сроков скитов,
Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.
Нелюдима она, невидима.
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое, худое лицо.
Но и ныне, как прежде, когда-то,
Не осилить Россию беде.
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.
Арсений Иванович Митропольский, более известный под псевдонимом Несмелов, был десятью годами старше Туроверова и Савина. Он родился в 1889-м году в Москве, в дворянской семье. Отец его, И.А. Митропольский, был статским советником, секретарём Московского окружного военно-медицинского управления, а также литератором. Литератором был и старший брат поэта, Иван Иванович Митропольский, совмещавший литературную деятельность с военной карьерой. Ему посвящены строки Несмелова: «Вот брат промелькнул, не заметив испуганных глаз: / Приподняты плечи, походка лентяя и дужка / Пенсне золотого…» Иван Иванович был на 17 лет старше брата и печатался с середины 1890-х годов... Вся молодость Несмелова прошла в Белокаменной, чудный образ который не раз воскресал в его стихотворениях, написанных на чужбине.
МОСКВА ПАСХАЛЬНАЯ
В тихих звонах отошла Страстная,
Истекает и субботний день,
На Москву нисходит голубая,
Как бы ускользающая тень.
Но алеет и темнеет запад,
Рдеют, рдеют вечера цвета,
И уже медвежьей теплой лапой
Заползает в город темнота.
Взмахи ветра влажны и упруги,
Так весенне-ласковы, легки.
Гаснет вечер, и трамваев дуги
Быстрые роняют огоньки.
Суета повсюду. В магазинах
Говорливый, суетливый люд.
Важные посыльные в корзинах
Туберозы нежные несут.
Чтоб они над белоснежной пасхой
И над коренастым куличом
Засияли бы вечерней лаской,
Засветились розовым огнем.
Все готово, чтобы встретить праздник,
Ухитрились всюду мы поспеть,
В каждом доме обонянье дразнит
Вкусная кокетливая снедь.
Яйца блещут яркими цветами,
Золотится всюду "Х" и "В", --
Хорошо предпраздничными днями
Было в белокаменной Москве!
Ночь нисходит, но Москва не дремлет,
Лишь больные в эту ночь уснут,
И не ухо даже -- сердце внемлет
Трепету мелькающих минут!
Чуть, чуть, чуть -- и канет день вчерашний,
Как секунды трепетно бегут!..
И уже в Кремле, с Тайницкой башни
Рявкает в честь праздника салют.
И взлетят ракеты. И все сорок
Сороков ответно загудят,
И становится похожим город
На какой-то дедовский посад!
На Руси осколок стародавний,
Вновь воскресший через триста лет...
Этот домик, хлопающий ставней --
Ведь таких давно нигде уж нет!
Тишина арбатских переулков,
Сивцев Вражек, Балчуг -- и опять
Перед прошлым, воскрешенным гулко,
Век покорно должен отступать.
Две эпохи ночь бесстрастно вместит,
Ясен ток двух неслиянных струй.
И повсюду, под "Христос воскресе",
Слышен троекратный поцелуй.
Ночь спешит в сияющем потоке,
Величайшей радостью горя,
И уже сияет на востоке
Кроткая Воскресная заря.
Несмелов окончил Второй московский, где некогда учился А.И. Куприн, и Нижегородский Аракчеевский кадетские корпуса. В последнем впервые проявился его поэтический дар. Первые стихи Арсения Ивановича были опубликованы в журнале "Нива" в 1912-м году, но тогда они не принесли ему славы, и отчасти этим обусловлено то, что в отличие от других поэтов Серебряного века имя Несмелова забыто по сию пору. Время обучения в кадетских корпусах было наполнено свежестью юности, романтическими мечтами, влюблённостью в жизнь, в музу, в женщину, в спутницу, образ которой станет неизменным в его поэзии…
Ты в темный сад звала меня из школы
Под тихий вяз. На старую скамью,
Ты приходила девушкой веселой
В студенческую комнату мою.
И злому непокорному мальчишке,
Копившему надменные стихи, -
В ребячье сердце вкалывала вспышки
Тяжелой, темной музыки стихий.
И в эти дни тепло твоих ладоней
И свежий холод непокорных губ
Казался мне лазурней и бездонней
Венецианских голубых лагун…
И в старой Польше, вкапываясь в глину,
Прицелами обшаривая даль,
Под свист, напоминавший окарину, -
Я в дымах боя видел не тебя ль…
И находил, когда стальной кузнечик
Смолкал трещать, все ленты рассказав,
У девушки из польского местечка -
Твою улыбку и твои глаза.
Когда ж страна в восстаньях обгорала,
Как обгорает карта на свече, -
Ты вывела меня из-за Урала
Рукой, лежащей на моем плече.
На всех путях моей беспутной жизни
Я слышал твой неторопливый шаг.
Твоих имен святой тысячелистник, -
Как драгоценность бережет душа!
И если пасть беззубую, пустую,
Разинет старость с хворью на горбе, -
Стихом последним я отсалютую
Тебе, золотоглазая, тебе!
Уже в первые дни разразившейся войны в составе одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка прапорщик, а позднее подпоручик и поручик Митропольский попал на австрийский фронт, где провёл в окопах всю войну. В 1915-м году Несмелов был ранен и оказался в госпитале. Тогда в Москве массовым по тем временам тиражом в три тысячи экземпляров вышла его первая тоненькая книжка «Военные странички», в ней были собраны военные очерки и пять стихотворений на фронтовые темы. Вернувшись на фронт, поэт получил должность начальника охраны (полицейской роты) штаба двадцать пятого корпуса. Фронтовых впечатлений Несмелову хватило на всю оставшуюся жизнь, и небольшим своим офицерским чином он всегда гордился, никогда не забывая напомнить, что он — кадровый поручик, гренадер, ветеран окопной войны…
СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ
Отступать! - и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа, -
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени - со славой
Оставалось только умереть.
И тогда, - клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг, -
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!"
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли...
И у гроба - это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой, -
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.
За время войны Несмелов получил четыре ордена. В апреле 17-го по ранению он был отчислен в резерв и вернулся в Москву, в осиротевший по смерти отца дом. Поэт напряжённо вглядывался в новую жизнь, наступившую после Февральской революции, начавшейся с массовых убийств офицеров озверевшей толпой, пьяными солдатами и матросами, и после этого отчего-то называемой бескровной…
В ЭТОТ ДЕНЬ
В этот день встревоженный сановник
К телефону часто подходил,
В этот день испуганно, неровно
Телефон к сановнику звонил.
В этот день, в его мятежном шуме,
Было много гнева и тоски,
В этот день маршировали к Думе
Первые восставшие полки!
В этот день машины броневые
Поползли по улицам пустым,
В этот день... одни городовые
С чердаков вступились за режим!
В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди,
В этот день царица прижимала
Руки к холодеющей груди.
В этот день в посольствах шифровали
Первой сводки беглые кроки,
В этот день отменно ликовали
Явные и тайные враги.
В этот день... Довольно, Бога ради!
Знаем, знаем, - надломилась ось:
В этот день в отпавшем Петрограде
Мощного героя не нашлось.
Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днем начался русский гон, -
В этот день садился где-то Ленин
В свой запломбированный вагон.
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень...
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумасшедший день?!
В октябре 17-го, когда большевики попытались захватить власть, в Петрограде и Москве, против них восстали юнкера, сторону которых принял поручик Митропольский. Рано утром 1 ноября в Москву прибыло 2 000 красногвардейцев и моряков из Петрограда, начались уличные бои, пролилась кровь.
Клубилось безликим слухом,
Росло, обещая месть.
Ловило в предместьях ухо
За хмурою вестью весть.
Предгрозье, давя озоном,
Не так ли сердца томит?
Безмолвие гарнизона
Похоже на динамит.
И ждать невозможно было,
И нечего было ждать.
Кроваво луна всходила
Кровавые сны рождать.
И был бы тяжёл покоя
Тот сон, что давил мертво.
Россия просила боя
И требовала его!
Россия звала к отваге,
Звала в орудийный гром,
И вот мы скрестили шпаги
С кровавым ее врагом.
Нас мало, но принят вызов.
Нас мало, но мы в бою!
Россия, отважный призван
Отдать тебе жизнь свою!
Толпа, как волна морская,
Взметнулась, ворвался шквал…
- Обстреливается Тверская! -
И первый мертвец упал.
И первого залпа фраза,
Как челюсти волчьей щёлк,
И вздрогнувший город сразу
Безлюдной пустыней смолк.
Романист Андрей Ильин так описывает эти события в своём романе «Государевы люди»: «Кругом по первым-вторым этажам выбитые стекла, лавки глядят на улицы разбитыми и разграбленными витринами, сорванные с петель, разбитые в щепу двери валяются тут же, неподалеку. На многих фасадах свежие пулевые и осколочные выбоины — отдельные или длинной пулеметной строчкой. Кое-где улицы перегорожены баррикадами из поваленных, вырванных с корнем фонарных столбов, афишных тумб, скамеек и опрокинутых кверху дном телег. Встречаются неубранные трупы лошадей, случается, что и подстреленных людей. По мостовым ветер несет мусор, под ногами хрустит битое стекло, где-то чадно горят дома, к которым не могут пробиться через баррикады и завалы пожарные машины. Многие парадные зашиты крест-накрест досками. Людей почти не видно. Обыватели, которые в первые дни было высыпали на улицу, попрятались по домам. То тут, то там вспыхивают короткие, ожесточенные бои — трещат, особенно слышные ночью, выстрелы — одиночные и залпами. Все чаще бухает артиллерия... Кто где — не понять. Никаких позиций нет. Но верх, кажется, берут юнкера и кадеты. Они заняли уже почти весь центр, примерно по Бульварному кольцу, захватили Думу, почтамт на Мясницкой, гостиницы «Метрополь» и «Континенталь». Лефортово удерживают 1-й и 3-й кадетские корпуса и Алексеевское военное училище... (…) Арбатская площадь была перекопана вдоль и поперек — повсюду раскисшая, выброшенная из траншей земля, брустверы. Из окопов торчат, поблескивая на солнце, штыки, выглядывают любопытные кадеты. На крыше Александровского училища и «Художественного» установлены пулеметы...»
Мы - белые. Так впервые
Нас крестит московский люд.
Отважные и молодые
Винтовки сейчас берут.
И натиском первым давят
Испуганного врага,
И вехи победы ставят,
И жизнь им недорога.
К Никитской, на Сивцев Вражек!
Нельзя пересечь Арбат.
Вот юнкер стоит на страже,
Глаза у него горят.
А там, за решеткой сквера,
У чахлых осенних лип,
Стреляют из револьвера,
И голос кричать охрип.
А выстрел во тьме - звездою,
Из огненно-красных жил,
И кравшийся предо мною
Винтовку в плечо вложил.
И вот мы в бою неравном,
Но твёрд наш победный шаг,
Ведь всюду бежит бесславно,
Везде отступает враг.
Боец напрягает нервы,
Восторг на лице юнца,
Но юнкерские резервы
Исчерпаны до конца!
- Вперед! Помоги, Создатель! -
И снова ружье в руках.
Но заперся обыватель,
Как крыса, сидит в домах.
Мы заняли Кремль, мы - всюду
Под влажным покровом тьмы,
И всё-таки только чуду
Вверяем победу мы.
Ведь заперты мы во вражьем
Кольце, что замкнуло нас,
И с башни кремлёвской - стражам
Бьет гулко полночный час.
Наиболее известный эпизод восстания юнкеров – оборона Кремля. 2 ноября начался его захват большевиками. Юнкера обстреливали из Кремля пулеметным огнем «Метрополь» и Охотный ряд. Для того чтобы прекратить этот обстрел, орудие с Лубянской площади стало бить по Спасской башне. Одновременно по башне начали стрелять и орудия «Мастяжарта» с Швивой горки. Один из снарядов попал в башню. Кремлевские часы остановились.
В 2 часа 37 минут 2 ноября Кремль был окружен красноармейцами. Артиллерия в упор била по Никольским воротам.
К рассвету 3 ноября, после прекращения артиллерийского обстрела, по двухстороннему мирному соглашению, Кремль был занят красными войсками. До этого времени туда проникали только отдельные красногвардейцы. Взятием Кремля была завершена победа большевиков в Москве…
Так наша началась борьба -
Налетом, вылазкою смелой,
Но воспротивилась судьба
Осуществленью цели белой!
Ах, что "судьба", "безликий рок",
"Потусторонние веленья", -
Был органический порок
В безвольном нашем окруженьи!
Отважной горсти юнкеров
Ты не помог, огромный город, -
Из запертых своих домов,
Из-за окон в тяжёлых шторах -
Ты лишь исхода ждал борьбы
И каменел в поту от страха,
И вырвала из рук судьбы
Победу красная папаха.
Всего мгновение, момент
Упущен был, упал со стоном,
И тащится интеллигент
К совдепу с просьбой и поклоном.
Службишка, хлебец, керосин,
Крупу какую-то для детской -
Так выю тянет гражданин
Под яростный ярем советский.
А те, кто выдержали брань, -
В своём изодранном мундире
Спешат на Дон и на Кубань
И начинают бой в Сибири.
И до сих пор они в строю,
И потому - надеждам скоро сбыться:
Тебя добудем мы в бою,
Первопрестольная столица!
В 1918-м году Арсений Несмелов отправился в Омск, чтобы затем принять участие в борьбе с большевизмом в рядах армии Колчака. «Два раза уезжал и Москвы, и оба раза воевать» - писал он в автобиографии…
Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или -- под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об овобожденьи Русского Царя.
Сократились версты, -- меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зеленых
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мертвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце -- словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
-- Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остается нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удаленней дата;
Чем она далече, тем страшней она.
В Сибири Арсений Несмелов состоял в войсках генерала В.О. Каппеля, чьи отважные деяния стали притчей во языцех. Да и поручик Митропольский был не робкого десятка. Все, знавшие Несмелова, отмечали его поразительное бесстрашие. В рядах каппелевских частей поэт-воин освобождал Екатеринбург, город, где незадолго до этого была убита царская семья. Об отношении к монархии поручика Митропольского свидетельствуют его собственные слова: «Конечно, все мы были монархистами. Какие-то эсдеки, эсеры, кадеты — тьфу — даже произносить эти слова противно. Мы шли за Царя, хотя и не говорили об этом, как шли за царя и все наши начальники».
Цареубийцы
Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жжём,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идём.
Бережём мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас?
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Как же это могло так статься -
Государя не отстоять?
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными - сто сорок
Миллионов себя звало.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни,
Не за всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя -
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь:
Замыкаешь ли, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь?!
С сентября 1918-го года Митропольский служил в Кургане в 43 полку. Несмелов вспоминал: «Когда я приехал в Курган с фронта, в городе была холера. Вечером я пришел домой и сказал, что чувствую себя плохо. Сел на крылечке и сижу. И не понимаю, чего это Анна Михайловна так тревожно на меня посматривает. Потом ушел к себе в комнату и лег спать. Проснулся здоровый и, как всегда делаю утром, запел. Потом Анна Михайловна говорит мне: «А уж я-то боялась, боялась, что у вас начинается холера. Утром слышу: поет. Ну, думаю, слава Богу, жив-здоров». Из Кургана я уехал в Омск, назначили меня адъютантом коменданта города»…
В конце 1919-го года началось трагическое отступление белых войск Сибири. Армия, ещё недавно победоносно шагавшая вперёд, теперь стремительно откатывалась назад, а настигающему противнику доставались эшелоны беженцев, стоявшие на железной дороге, заблокированной изменниками-чехами. В Нижнеудинске бывшими союзниками был пленён Верховный Правитель Адмирал Колчак. Незадолго до его отправки в Иркутск, на смерть, случилось событие, ставшее легендой Белого Движения. К вагону, из окна которого Правитель взирал на оцепленный чехами перрон, непостижимым образом прорвался русский офицер и последний раз отдал честь адмиралу. Этим офицером был Арсений Митропольский.
В Нижнеудинске
День расцветал и был хрустальным,
В снегу скрипел протяжно шаг.
Висел над зданием вокзальным
Беспомощно нерусский флаг.
И помню звенья эшелона,
Затихшего, как неживой.
Стоял у синего вагона
Румяный чешский часовой.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них - Его черта, -
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, -
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы…
И паровоз далёким стоном
Кого-то звал из синевы.
И было горько мне. И ковко
Перед вагоном скрипнул снег:
То с наклонённою винтовкой
Ко мне шагнул румяный чех.
И тормоза прогрохотали -
Лязг приближался, пролетел,
Умчали чехи Адмирала
В Иркутск - на пытку и расстрел!
Остатки Белой армии уходили на Читу, где ещё держалась поддерживаемая японцами власть атамана Семёнова. Тысячи километров по непроходимой тайге, по которой не ступала нога человека, по замёрзшим рекам с коварными порогами и источниками, погубившими генерала Каппеля, по ледяной пустыне Байкала, в 40-градустной мороз, сквозь леденящие ветра, обмороженные, израненные, измученные, голодные люди шли, таща за собой обозы с больными тифом и ранеными товарищами и беженцами. Лишь 6-я часть армии смогла одолеть этот страшный путь.
Удушье смрада в памяти не смыл
Веселый запах выпавшего снега
По улице тянулись две тесьмы,
Две колеи: проехала телега.
И из нее окоченевших рук,
Обглоданных - несъеденными - псами,
Тянулись сучья: Мыкался вокруг
Мужик с обледенелыми усами.
Американец поглядел в упор:
У мужика, под латаным тулупом
Топорщился и оседал топор
Тяжелым обличающим уступом.
У черных изб солома снята с крыш,
Черта дороги вытянулась в нитку.
И девочка, похожая на мышь,
Скользнула, пискнув, в черную калитку.
После Ледяного похода Несмелов недолгое время пробыл у барона Унгерна. Но последний, диктатор, отличавшийся большой жестокостью, был глубоко не приятен поэту, и он перебрался на Дальний Восток, где генерал Дитерихс собирал Земский собор Приамурья. Этот собор стал наказом, заветом Белого Дела потомкам, будущему Отечеству. Собор призвал: когда Россия станет свободной от большевизма, соединиться всем людям земли и восстановить Православную Державу Царства… «Уехав в 1918-ом году в Омск, назад не вернулся, а вместе с армией Колчака оказался во Владивостоке, где и издал первую книгу стихов», - вспоминал Несмелов. Владивосток в ту пору превратился в довольно мощный центр русской культуры. Здесь возникали и тут же прогорали журналы и газеты, процветала литература. До осени 1922 года в Приморье советской власти как таковой не было: книги выходили по старой орфографии, буферное государство ДВР праздновало свои последние именины. Волей судьбы там жили и работали В.К. Арсеньев, Н. Асеев, С. Третьяков, В. Март и другие писатели, «воссоединившиеся» позже с советской литературой. После падения Дальневосточной республики Несмелов не ушёл в эмиграцию. Во Владивостоке он встал на учёт ГПУ как бывший офицер. Арсений Иванович потерял работу, поселился за городом в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил из-подо льда. В 1922 году Несмелов выпустил очередную книжку — поэму «Тихвин», а в 1924 году выпросил у типографа несколько экземпляров своего второго поэтического сборника «Уступы», некоторые их которых разослал тем, чьим мнением дорожил, — в частности, Борису Пастернаку. Последний писал жене: «Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи». Вскоре после этого поэт узнал о том, что его собираются расстрелять, и вынужден был уйти в Маньчжурию…
Пусть дней не мало вместе пройдено,
Но вот не нужен я и чужд,
Ведь вы же женщина - о Родина! -
И, следовательно, к чему ж
Всё то, что сердцем в злобе брошено,
Что высказано сгоряча:
Мы расстаёмся по-хорошему,
Чтоб никогда не докучать
Друг другу больше. Всё, что нажито,
Оставлю вам, долги простив -
Все эти пастбища и пажити,
А мне - просторы и пути,
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв,
Он, изумительный - от Тютчева
До Маяковского велик.
Но комплименты здесь уместны ли -
Лишь вежливость, лишь холодок
Усмешки, - выдержка чудесная
Вот этих выверенных строк.
Иду. Над порослью - вечернее
Пустое небо цвета льда.
И вот со вздохом облегчения:
Прощайте, знаю: Навсегда.
В эмиграции Несмелов обосновался в Харбине. Сюда он выписал к себе из Владивостока жену, Е.В. Худяковскую (1894-1988) и дочку, Наталью Арсеньевну Митропольскую (1920-1999). Семья вскоре распалась, жена увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в жизни прочла стихи отца в журнале «Юность» за 1988 год, где появилась одна из первых публикаций Несмелова. В письме к П. Балакшину 1936-го года поэт сетовал: «Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами»… Дети русских эмигрантов, вообще, часто покидали Харбин, чтобы получить лучшее образование и как-то устроиться в новой жизни. Жизни вне Родины.
Ты пришел ко мне проститься. Обнял.
Заглянул в глаза, сказал: "Пора!"
В наше время в возрасте подобном
Ехали кадеты в юнкера.
Но не в Константиновское, милый,
Едешь ты. Великий океан
Тысячами простирает мили
До лесов Канады, до полян
В тех лесах, до города большого,
Где - окончен университет! -
Потеряем мальчика родного
В иностранце двадцати трех лет.
Кто осудит? Вологдам и Бийскам
Верность сердца стоит ли хранить?..
Даже думать станешь по-английски,
По-чужому плакать и любить.
Мы - не то! Куда б не выгружала
Буря волчью костромскую рать, -
Все же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать.
Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!...
Мы - умрем, а молодняк поделят -
Франция, Америка, Китай.
Постепенно в Харбине складывалась обширная русская колония с богатой культурой. Здесь издавались журналы и газеты, в которых сотрудничал Несмелов, издавались его собственные книги. Среди его корреспондентов того времени были Борис Пастернак и Марина Цветаева, которую он называл своим любимым поэтом. В Харбине жил друг Арсения Ивановича, тоже поэт, Леонид Ещин. В гражданской войне он в звании прапорщика участвовал в Добровольческой армии в отряде генерала Перхурова, был участником восстания Бориса Савинкова в Ярославле. В чине капитана служил адъютантом у генерала Викторина Михайловича Молчанова, оперативные сводки составлял в стихах. В 1921 году в газете "Руль" во Владивостоке Ещин публиковал свои статьи, там же во Владивостоке вышел и его сборник "Стихи таежного похода". В 1930 году в Харбине Леонид Ещин покончил жизнь самоубийством в возрасте 33 лет. Несмелов откликнулся на смерть друга стихами:
Ленька Ещин... Лишь под стихами
Громогласное - Леонид,
Под газетными пустяками,
От которых душа болит.
Да еще на кресте надгробном,
Да еще в тех строках кривых,
На письме от родной, должно быть,
Не заставшей тебя в живых.
Был ты голым и был ты нищим,
Никогда не берег себя,
И о самое жизни днище
Колотила тобой судьба.
"Тында-рында" - не трын-трава ли
Сердца, ведающего, что вот
Отгуляли, отгоревали,
Отшумел Ледяной поход!
Позабыли Татарск и Ачинск,
Городишки одной межи,
Как от взятия и до сдачи
Проползала сквозь сутки жизнь.
Их домишкам - играть в молчанку.
Не расскажут уже они,
Как скакал генерала Молчанова
Мимо них адъютант Леонид.
Как был шумен постой квартирный,
Как шумели, смеялись как,
Если сводку оперативную
Получал командир в стихах.
"Ай да Леня!" - и вот по глыбе
Безнадежности побежит
Легкой трещиной улыбка,
И раскалывается гранит!
Так лучами цветок обрызган,
Так туманом шевелит луна...
- Тында-рында! - и карта риска
В диспозиции вновь сдана.
Докатились. Верней - докапали,
Единицами: рота, взвод...
И разбилась фаланга Каппеля
О бетон крепостных ворот.
Нет, не так! В тыловые топи
Увязили такую сталь!
Проиграли, продали, пропили,
У винтовок молчат уста.
День осенний - глухую хмару -
Вспоминаю: иркутский вокзал,
Броневик под парами - "Марков".
Леонид на коне подскакал,
Оглянул голубые горы
Взором влажным, как водоем:
"Тында-рында! И этот город -
Удивительный - отдаем..."
Спи спокойно, кротчайший Ленька,
Чья-то очередь за тобой!..
Пусть же снится тебе макленка,
Утро, цепи и легкий бой.
Об эмиграции Арсений Иванович писал: «Российская эмиграция за два десятилетия своего бытия — прошла через много психологических этапов, психологических типов. Но из всех этих типов — один неизменен: тип добровольца, поднявшего оружие против большевиков в 1918 году. Великой бодростью, самоотвержением и верою были заряжены эти люди! С песней шли они в бой, с песней били красных, с песней и погибали сами». К последнему типу принадлежал он сам.
Ненависть к русским. Презренье к России.
Помним, как шли на расстрел мы босые.
Пуля в затылок цвету народа.
Победа! Ликует гнилая порода!
Лживые речи - отравою в душу.
Слабость и смерть - своих недругов слушать!
Вырвать и выжечь, сжав зубы от боли!
Пусть Память пребудет, а с нею и Воля!
В 1927-м году на Варшавском вокзале прогремели выстрелы. Девятнадцатилетний русский патриот Борис Коверда застрелил одного из убийц царской семьи, гордо носившего кольцо, снятое с руки убитой Императрицы, советского полпреда в Польше П. Войкова (Пинхуса Лазаревича Вайнера). На суде Коверда заявил: «Я убил Войкова не как посла и не за его посольскую деятельность — я убил его как члена Коминтерна и за Россию». Суд приговорил его к пожизненной каторге. Потом каторгу заменили на 20 лет каторжных работ, из которых он отсидел 10, после чего был освобождён по амнистии. Умер Борис Коверда в Вашингтоне 18 февраля 1987 года. Арсений Несмелов приветствовал борца за русскую идею такими стихами:
Год глухой... Пора немая.
Самый воздух нем и сер,
Но отважно поднимает
Коверда свой револьвер!
Грозный миг, как вечность длится,
Он грозово напряжен,
И упал цареубийца
Русской пулею сражен...
Русский юноша Иуду
Грозным мщением разит,
Эхо выстрела повсюду
Прокатилось и гремит!
Не одна шумит Варшава,
Громы отзвуки везде!
И приносит подвиг славу
Вам, Борису Коверде...
Как сигнал национальный
Прогремел ваш револьвер,
Показал он путь печальный
Подал знак и дал пример...
И в потемки те глухие
Он сказал своим огнем,
Что жива еще Россия,
Живы мы и не умрем!..
Что идет к победе юность,
Каждый к подвигу готов,
В каждом сердце многострунность
Гордых Русских голосов!..
В Харбине Несмелов сблизился с лидером Всероссийской фашистской партии Константином Родзаевским и начал печататься в журнале "Нация". Личность Родзаевского произвела на него неизгладимое впечатление. Убежденный националист, великолепный оратор, излучавший энергию всем своим существом, Родзаевский воплощал тип русской героической жертвенности. Идеология ВФП с ее боевым духом, ненавистью к Коминтерну и Фининтерну была очень близка Несмелову.
Иль ты устал, могучий мой народ?
Иль тяготы борьбы хребет тебе сломили?
Упал на дно веков ли, потерявши брод,
И память о тебе развеется подобно горстке пыли?
Твой слышу ропот, но невнятен он.
Врагов твоих насмешки громче. Ликованье - злее.
Врагов, что сокрушал ты испокон...
Ужель сейчас они тебя сильнее?
Воспрянуть! Распрямиться! Задышать!
Их раскидать как псов смердящих свору!
Или рабом приниженно дрожать,
Не внемля предков горькому укору?
О, мой народ, уставший от борьбы!
Ржавеет щит. И меч тебе не нужен?
Сон. Отдых. Смерть. В подарок от судьбы
Уставшему быть Воином и Мужем!
В изданиях ВФП Арсений Иванович сотрудничал под псевдонимом Николай Дозоров. Эта фамилия наряду с другим псевдонимом (Дроздов) упоминалась в докладах компетентных органов СССР, которые никогда не упускали из виду своих врагов.
Стоит их царство на песке,
На лжи и на крови.
Там Правды нет, а есть обман.
Есть блуд, но нет Любви.
Дымится в кубках наша кровь -
Привычно пьют они.
На башнях сумрачно коптят
Их смрадные огни.
Но мы грядем - с мечом в руке!
Исполнены Любви!
Дрожит их царство на песке,
На лжи и на крови!
И пусть беснуются враги -
Могуча наша рать!
И раздавать пора долги!
И камни собирать!
Не в гневе нашем, но Любви
Визжа сгорят они!
И с башен в Лету упадут
Бесовские огни!
Годы текли в надежде однажды вернуться в Россию, в бою добыть Москву, как некогда грезилось. Размывалась память становящихся всё более далёкими дней, уходили их свидетели, друзья и соратники, а заветный час всё не приближался.
В ломбарде старого ростовщика,
Нажившего почёт и миллионы,
Оповестили стуком молотка
Момент открытия аукциона.
Чего здесь нет! Чего рука нужды
Не собрала на этих полках пыльных,
От генеральской Анненской звезды
До риз икон и крестиков крестильных.
Былая жизнь, увы, осуждена
В осколках быта, потерявших имя…
Поблёскивают тускло ордена,
И в запылённой связки их – Владимир.
Дворянства знак. Рукой ростовщика
Он брошен на лоток аукциона,
Кусок металла в два золотника,
Тень прошлого и тема фельетона.
Потрескалась багряная эмаль –
След времени, его непостоянство.
Твоих отличий никому не жаль,
Бездарное, последнее дворянство.
Но как среди купеческих судов
Надменен тонкий очерк миноносца –
Среди тупых чиновничьих крестов
Белеет грозный крест Победоносца.
Святой Георгий – белая эмаль,
Простой рисунок… Вспоминаешь кручи
Фортов, бросавших огненную сталь,
Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,
И юношу, поднявшего клинок
Над пропастью бетонного колодца,
И белый – окровавленный платок
На сабле коменданта – враг сдаётся!
Георгий, он – в руках ростовщика!
Но не залить зарю лавиной мрака,
Не осквернит негодная рука
Его неоскверняемого знака.
Пусть пошлости неодолимый клёв
Швыряет нас в трясучий жизни кузов, -
Твой знак носил прекрасный Гумилёв,
И первым кавалером был Кутузов!
Ты гордость юных – доблесть и мятеж,
Ты гимн победы под удары пушек.
Среди тупых чиновничьих утех
Ты – браунинг, забытый меж игрушек.
Не алчность, робость чувствую в глазах
Тех, кто к тебе протягивает руки,
И ухожу… И сердце всё в слезах
От злобы, одиночества и муки.
По ту сторону границы жили две жены и две дочери. По ту сторону границы простирался, ежедневно глотая людские жизни и судьбы, архипелаг ГУЛАГ. По ту сторону границы лежала Родина, полонённая врагом и ждущая освобождения, Родина, жизнь в которой старательно вбивалась в землю, вбивалась так прочно, что подобное существование в атмосфере постоянного страха, год за годом отравлявшей души, стала нормой, повседневностью…
Голодному камень - привычная доля.
Во лжи родились мы. Смеёмся от боли.
Глаза застилает гнилая короста.
Стоять на коленях удобно и просто.
Бессильные слёзы у нас в горле комом.
И только для слабых нам правда знакома.
Течёт вместо крови по жилам сивуха.
Дыша перегаром, мы сильные духом.
Голодному - хлеба, а вольному - воля!
Рождённые ползать - завидная доля!
С началом Второй Мировой Харбин захватили японцы, а в 45-м началось наступление советских войск. Стало очевидно, что русский Харбин с его особым миром доживает последние дни. Эмигранты вновь укладывали багаж, а Арсений Несмелов решил остаться. Ему было 56 лет, и бежать ему было некуда, не к кому и незачем.
Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.
Пусть удел подобный горек, -
Не опустим глаз:
Вспомяни, старик историк,
Вспомяни о нас.
Ты забытое отыщешь,
Впишешь в скорбный лист,
Да на русское кладбище
Забежит турист.
Он возьмёт с собой словарик
Надписи читать…
Так погаснет наш фонарик,
Утомясь мерцать!
Советские войска заняли Харбин. Зная, что его имя стоит в списке опаснейших врагов, поручик Митропольский ждал ареста. Надев форму, он написал записку и поставил на неё рюмку водки. Когда пришли его забирать, Несмелов сдал оружие со словами: «Советскому офицеру от русского офицера». Указав взглядом на записку, поэт поднял рюмку и выпил. В записке было: «Расстреляйте меня на рассвете». Советский офицер, прочитав, ответил: «Расстрелять на рассвете не обещаю, но о вашем желании доложу обязательно».
Воля к победе.
Воля к жизни.
Чуткое сердце.
Верный глаз.
Только такие нужны Отчизне,
Только таких выкликает час.
Через засеки
И волчьи ямы,
С бешенным строем
Иль на коне.
Прямы, напористы и упрямы –
Только такие нужны стране…
Члены ВФП во главе со своим лидером нашли смерть в подвалах Лубянки. О последних же днях Арсения Несмелова рассказал оставшийся в живых его сокамерник Иннокентий Пасынков: «Было это в те зловещие дни сентября 1945 года в Гродекове, где мы были в одной с ним камере. Внешний вид у всех нас был трагикомический, в том числе и у А.И., ну, а моральное состояние Вам нечего описывать. Помню, как он нас всех развлекал, особенно перед сном, своими богатыми воспоминаниями, юмором, анекдотами, и иногда приходилось слышать и смех и видеть оживление, хотя в некотором роде это походило на пир во время чумы. Как это случилось, точно сейчас не помню, но он вдруг потерял сознание (вероятнее всего, случилось это ночью — это я теперь могу предположить как медик) — вероятно, на почве гипертонии или глубокого склероза, а вероятнее всего и того, и другого. Глаза у него были закрыты, раздавался стон и что-то вроде мычания; он делал непроизвольные движения рук
|
